Предвкушение пробуждающегося

Приступ воодушевления

разрешится скольженьем пера

не гусиного, но все-таки по бумаге.

О, первые строки – как порыв свежего ветра,

как пение птицы зимой,

как вздох поднявшегося со дна,

Ванна ветра для бренного тела.

Крики павлинов за стеной парка,

для них легко одолимой, но им

милее травянистый газон и готовая пища.

Да и как им жилось бы – если б выжили – среди

мигрантов, иногда ночующих здесь?

Майским вечером я,

старолежащий на юной траве,

приветствую тебя, пробегающую трусцой,

вызывающую мое восхищение!

Я понимаю и вас, грустная дама с собачками,

тоскующую о верности – беспрекословной,

требующей ошейника и одобрительного

потрепывания по затылку.

Я радуюсь пролетающему самолету, –

он не более стрекозы

в белом облаке над головою,

я счастлив – песней зяблика и

пением навстречу ночи – дрозда.

О розовые головки клевера!

О, мохнатые тромбонозвучные шмели!

О, эта сладость мгновений вечера

уходящего существования,

и растворенное в воздухе

благо слов приходящих!

«Мир снимается, словно чешуя рыбы»,

говорю я, надеясь так обозначить

содержание события смерти,

смысл последнего переезда,

или вот еще – взлета бабочки,

покидающей куколку, –

куколку мира со всеми его горами, океанами, звездами!

О, грандиозная куколка моей души!

Говорение вслух

Мне шепнули: вынь понравившееся

из всего увиденного. Оно главное.

В нем есть сердцевина: сердце,

вино крови шлющее по всем направлениям.

Оно не доходит до пальцев ног старика –

отведи от них взгляд.

Смотри на рождающее.

Так ты вернешься к тому, что тебе

полюбилось в увиденном.

Не забудь известить, что исходным советом

был, если не ошибаюсь, мудрый Ли Чжы.

Так вот, тысячи книг шелестят навстречу страницами,

подобно листве тысяч деревьев.

Они хотят рассказать, что было в их жизнях,

хотят говорить, чтобы я вслушивался в их голос

и узнал бы о непроизносимом,

о том, что тяжелит их совесть,

о чем сладко иногда вспомнить.

Или вот еще – о чем навсегда позабыть.

О древо, я сочту твои кольца лет,

я почту твое молчаливое существование.

Пора: простейшие жесты, движения утратили в ловкости,

говорю я себе, выронив изо рта крошку.

И, однако, прибавилось невозмутимости, –

я не досадую на себя ради пятна на рубашке.

я наблюдаю за поведеньем материи

без прежней горячности,

ибо суть обнажилась поступков,

как прибрежные камни и водоросли

под действием Луны во время отлива.

Смотри, как вон тот негодует на власть,

его не позвавшую на калачи с палачами,

или на соседей, раздражающих своим подмигиванием,

или на комаров безыскусных!

Пребудь снисходительным.

Одинокий воин

Хотел перечитать «Урицкого» Алданова, но не нашел в интернете эмигрантского издания «Портретов» (оно было в моей библиотеке Самиздата в Москве 1970-х), а размещенные в интернете, похоже, профильтрованы. Судьба поэта-мстителя Каннегисера меня давно привлекала, тем более, что в мои руки попали старые газеты 1918 года, «Свободныя Мысли», с заметками от покушениях, на Ульянова в Москве и на Урицкого в Петрограде, 30 августа.

(ФБОН перезжала в новое здание; меня, м.н.с. ИНИОН, отрядили от отдела науковедения грузчиком... после работы мне достались старые полки для книг и – тючок старых заржавевших брошенных в углу газет... О, как полыхнуло из них 18-м годом, – в комнатке в Боткинском проезде в 73-м!)

 Интересно, что якобы стрелявшую в Лукича Каплан убили почти сразу же, а Каннегисера допрашивали полгода и убили только потом, – ясно, что кагебята выясняли подоплеку по-настоящему, а вот с Лукичом им было почему-то все ясно сразу...

Поэта держали в заключении в Кронштадте и возили на допрос в город. Однажды началась настоящая буря, баркас заливало, кагебята паниковали. Каннегисер сказал насмешливо, что только он один не боится потопления!

У меня была мысль написать «историческую повесть» о Каннегисере. В эмиграции, в 76-м это желание усилилось, – мне говорили, что где-то живет сестра поэта и что у нее есть его юношеские дневники. Тогдашняя редакторша «Русской Мысли» Шаховская относилась благосклонна к  моим интересам; я искал сестру, помещая заметки в газете, но никто не откликнулся.

Тема «одинокого воина» огромна, она шекспировская, абсолютно трагическая. С крушением совка она вышла из-под глушителей, дала новые образы, – о. Мень, Литвиненко, Политковская, Немцов, – если назвать лишь несколько всемирно известных имен из тысяч судеб. Непочатый край для писателей и киношников!  

(Мои воспоминания разбудила статья в последнем «Зеркале» 51: Евгений Деменок. Новое о Василиске Гнедове). 

Прощание

Женские голоса поют о любви

неизвестно какой, ведь ноты обманчивы,

несмотря на изящество уха и точность слуха.

Рискнуть ли взглянуть в эти прекрасные очи,

не увидишь ли там белых медведей на льдине,

вовсе не тающей, несмотря на ужасы потепления.

Ибо Эрос всеяден: сплошная живая мембрана!

Там плещутся рыбки и ленивы тюлени

другой моей жизни вчерашнего дня,

завершившегося позавчера в полном молчании.

Поди почитай-полистай книжицу перемен,

если сумеешь, а главное,

постигнешь ли красоту комбинаций чисел,

после чего не нужно стремиться

протягивать руку для осязания и губы для поцелуя

через небольшое расстояние между стульями

в ожидании поезда в отведенном для этого месте.

Казалось, счастье – а оказалась пропасть,

не заполняемая ни восклицаниями,

ни клятвами, ни собственной жизнью.

Такой поворот судьбы ценен своей исключительностью,

замечателен резкостью,

и надо успеть подумать,

что пред тобою возможность полета

краткого смертельного несознаваемого,

когда между страхом и тьмой не успеет ворваться боль.

Поверни и продолжи путь среди деревьев и воздуха,

среди звезд и запаха цветущей лаванды,

чувствуя бархат ночи, медленно протекающий по лицу.

Художник и его модель / рассказ

http://magazines.russ.ru/kreschatik/2018/2/hudozhnik-i-ego-model.html

Облака, предположим

Впрочем, нечего и предполагать: выглянул в окно, а они там. А если идешь по улице – подними голову, и здрасьте, вот они: висят безмятежно барашки, беззаботно, не обращая внимания на все, что под ними, причем без всякого высокомерия, – на толчею автомобилей, на унылую геометрию финансовой архитектуры, на ничтожное человека, припечатанное кубами бетона; облакам спокойно, хотя вон страховая компания пытается и до них дотянуться застекленным пальцем, – а если приглядеться, облака движутся, медленно, воздушно, неотразимо, и готовы поделиться своим движением, нужно лишь выбрать местечко в траве и улечься, чтобы взгляд смотрящего стал прямым упершимся в небо, без опасения споткнуться или, не дай Бог, столкнуться с другим таким же – "зевакою" не скажу, в этом слове тень пренебрежительности тона людей деловых, – как будто в деловитости их есть нечто непреходящее, ценное – от ценных бумаг, например, – бумаги, тщательно уберегаемой от слякоти осени.

О, богатство мое облаков! Плывущее в небе, заполнившее его, есть среди них любимчики и шедевры, нужно ли объяснять разницу между ними, на всякий случай скажу: любимчик – как друг, как подруга, член семьи дорогой, а шедевр немного холодноват, отстранен, им восхищаешься не без осторожности и даже легкой опаски, не так улыбнешься или не там вздохнешь – и посмотрит так, что закашляешься, иногда деланно, создавая предлог, чтобы выйти из зала при всеобщем понимании – ему приспичило выйти, у него, возможно, аллергия на пыль, на парфюм пышной дамы, на запах шампанского, принятого обильно в антракте.

Кажется, я нить потерял рассуждений, – ах, не совсем, я о Моцарте, он производит любимчиков слуха, и так я чувствую не один, со мной согласятся все музыканты, они играют его всегда с удовольствием, а вот с шедеврами хуже, не раз я слышал, как играют Бетховена, тут нужно чудо, когда оркестр выглядит – да что там, таким становится, – куклами манекенов, они водят смычками, словно сами смычки и молоточки, точно и аккуратно бьющие по нотам, но до нервов этим звукам не долететь. Лучше уж глаз не открывать. Ветерок примчался вечерний, щеки поглаживает, обещая прохладу ночную, спокойствие темноты, примирение мыслей, – что ж, человек, не ты выбрал тревоги в себе и вокруг, к тебе приложены силы невидимые и неведомые, ты ими ведом туда, где нет ни зла, ни прописей, ни сожалений.