Русский блоGнот

Tuesday, January 11, 2011

Тайна французской души

*
– И все-таки удивительно, что вы остаетесь с этой женщиной, – сказал я. – Мне случалось замечать взгляды, которые на вас бросают…
– Замечали ли вы взгляды, которые бросаю иногда я? – усмехнулся он без всякого самодовольства. – Но мне хочется сказать вам, в чем дело… По крайней мере, как я его понимаю… Кстати, почему хочется… редко, но все-таки… Вы знаете, институт священства во Франции очень уменьшился… а потребность осталась. Случалось ли вам быть священником?
– Мне? – спросил я себя вслух, удивляясь неожиданному вопросу.
– Скажу вам в двух словах: это жертва. Мало того, что она вышла замуж за обыкновенного – не нужно сгущать краски – монстра. Она ничего в этом не понимала. Случилось так, что монстр попался с поличным. И ей пришлось его обелять, – она уже, впрочем, догадывалась, но ради детей… В ее рассказе меня поразило почти видение – эпизод: чтобы не сойти с ума от одиночества, она танцевала! Ее французский ум искал выход из чего-то безвыходного – и нашел: открыв все окна в квартире, она кружилась в танце и пела !
Он смотрел на меня, ожидая, что я разделю его восхищение французской находчивостью. Я же не знал, как к этому отнестись. Но в самом деле, что еще может сделать мать семейства, узнав об теневой стороне жизни своего мужа?
– Понимаю, как вам трудно схватить! Вы, славяне, устроили бы тут бойню с купцами и Достоевским. Но тайна французского духа в том, что малый мира сего принимает быть уничтоженным, исключенным из мира ради сохранения благополучности целого. То, что вы хотели навязать себе со своим дурацким коммунизмом, мы получили в наследство от нашего славного католицизма. И потому вам хорошо у нас, иностранцам из страны диктатуры: приезжая к нам, вы встречаете свою мечту, осуществленную, ставшую банальной, как поездка в автобусе.
– Однако вы приняли… – пробормотал я.
– Именно ! Я принял эстафету жертвенности – и жертву вместе с ней. Впрочем, больше я ничего не скажу вам. Сегодня.

Sunday, January 09, 2011

читая Чехова

Часто Чехов уныл, так, что читать его всерьез невозможно: это значило бы дать наполнить себя унынием. Он пишет почти всегда à thèse, на «заданную тему». Несмотря на искусность письма, ощущаешь постепенное удушение. В конце большинства вещей стоит незримое (написанное молоком…) «что и следовало доказать». Вот «Анна на шее»: сыновья-гимназисты мешают скандалить папе-учителю-алкоголику, повторяя «не надо, папочка», – трижды они появляются, чтобы произнести свою реплику с осиной назойливостью. Выходят на сцену с непреклонностью кукол. А почему бы Анне не выдать папаше сто рублей на бедность, – однако нельзя ради верности заданному тезису. Унылый дух владел Антоном Павловичем и сводил в могилу, и свел.
Обычно рассказ начинается заманиванием читателя образом светлым, чистым. Затем постепенная заменяются краски, не давая читателю видеть другое, а потом другое уже и подумать нельзя… и тут – захлопывается мышеловка безнадежности. Хорошо еще, что лучшие (более свободные) вещи – «Скучная история», «Моя жизнь»… – кончаются кладбищем: наступает «естественная тишина» (естественного конца), реализм вступает, так сказать, в свои права, и чеховский «черный соцреализм» отпускает почти задушенного читателя. Вздох перед смертью – единственный глоток свободы…

[В отрочестве чеховской безнадежностью я упивался и, вероятно, взял от нее толику в свою жизнь. Настолько, что в 65-м в хабаровском солдатском дурдоме я сидел (лежал?) в палате №6, и как мне импонировало такое совпадение! Хотя и слегка беспокоило: уж не персонаж ли я, так сказать? Как же быть со свободой личности? (там познакомился с художником Игорем Прокофьевичем Мельником, царствие ему небесное).
Возможно, это уныние непреложности (болезни) отпечаталось на всем… Интересно, что увлечение Чеховым – «подписное» собрание сочинений в темно-зеленой обложке, первое послесталинское, – совпало в 58-9-м с затемнением в легком, хлопотами, анализами, кормлением гречневой кашей в огромных количествах: дескать, хороша от туберкулеза… – Марк Ляндо – тот прямо заявлял, что его спасли гречневой кашей от смерти во время Второй Мировой. «Ешь ! – говорила нянька в санатории. – А то умрешь». – Впрочем, узнаю, что и в Бретани существует такое убеждение… – Однако Борису Петрову гречка не помогла от почек… Олег же Никифоров умер у себя в комнате в Томилино в 1996-м, дверь взломали соседи из-за запаха: Олег сидел за столом мертвый с кастрюлькой в руках, с ложкой, воткнутой в пустую гречневую кашу.]

Про «Черного монаха» я уж и не говорю…
«Отец Сергий (С.А.Петров) писал Чехову: «Прочитал Вашего монаха и, право, чуть с ума не сошел». (1897) псс 30/8
А вот Толстого ничто не брало: «о "Черном монахе" Л.Н. с живостью и какою-то особенной нежностью сказал : «Это прелесть! Ах, какая это прелесть!» (1895) Не нужно ли понимать этот отзыв в церковном смысле…