О церковной свободе от московской патриархии

В связи с отнятием томоса у Экзархата русских церквей во Франции и Западной Европе и попыткой епископа рю Дарю отдаться во власть Гундяева, статья 2005 года приобрела актуальность и препечатана на сайте credo.press
https://credo.press/221467/

Почему великий диссидент пожал руку террористу

Мир изменчив, – и как быстро! Какой-никакой, а начальник – капитан артиллерии – Солженицын превращен мгновенно в раба Щ-242. Колесо фортуны сделало шаг: уже не дорога под ним, это «круг первый» воронки низвержения, – дантовского ада, что странно, конечно, Солженицын ведь жив и не признан еще грешником.

Изменчивость (колесность...) мира, потребность выйти из движения, остановить превращения, – собственно, это и есть содержание религиозности. Изменчивость не окончательна, окончательна неизменность Б-га. Она – вот порадокс – мелькает в разрывах покрывала мира.

Солженицын ищет источник своего ощущения неизменности и естественно поворачивается к центру колеса. Он не вращается, там покой – абсолютный, там Б-г. Там власть, – она тоже «всё может» (превратить капитана в раба, убить, сожрать).

«Круг первый» стал «Красным колесом».

Психология участников власти иная, чем на периферии колеса: потому-то революции и возможны, что ось не может услышать, как ломается обод.

Инстинкт карьеры в том, чтобы убежать от изменчивости как можно выше, желательно в центр (и метафорический, и географический), подняться «социально», то есть максимально уменьшить набор (число) факторов, требующих внимания. Пребывание в центре, владение властью есть особая праздность.

Солженицын бывал призываем властью: сначала в капитаны. С тех пор он ждал повышения. В «Теленке» он рассказывает о своей ошибке. Его арестовали. И вдруг стали переодевать в приличный костюмчик. Он думал, что его повезут в политбюро – выслушать, наконец, как обустроить страну. А его повезли высылать из нее.

На Западе встречи с властями состоялись, Солженицын немного их поучил, но власти были не из его колеса, ему нужно было его родное, родитель (отец), его «красное колесо». Он вернулся на родину: колесница лежала кучей обломков. Он стал ждать. Колесико где-то жужжало, но какое, и где?

Час пробил: утин решил встретиться с ним. Солженицын решил, что теперь-то он призван: власть нисходит выслушать, как обустроить страну. Теперь-то он достигнет великого центра, оси истории (и движение прекратится: он обретет мистический покой).

Он снова ошибся: власть явилась к нему использовать и его, поновить свою тускнеющую от свежей крови позолоту, чтобы снова привлечь взоры бедной измученной русской толпы.

Солженицына ждал другой центр колеса, «который везде, а окружность коего нигде», центр покоя и тишины, тот, где нет уже ни колес, ни воздыханий.

Lolita и Лара

Двигатель (внутреннего сгорания...) «Лолиты» и «Доктора Живаго» один: девочка-подросток – предмет любви-вожделения взрослого мужчины, вечного где-то подростка, однажды открывшего тяготение линий тела зреющей Евы, потрясенного, приговоренного продолжение линий – скрытых ситцевым платьицем – искать.

Пастернак осторожен: он разделяется на трех персонажей. Лару соблазняет адвокат и заклеймен негодяем, – заслуженно, всякий согласен. Так условности соблюдены (алиби обеспечено). Следующий и второй – Паша-революционер – возвращает Ларе доброе имя, он практик, он скучен, он Ларе не пара, он должен уйти, сделав дело (освобождения). Вот, наконец, и сам он – поэт, целитель ран – ее и своей, романтический медик, Тристан, победивший злодеев, Омар Шариф, подаривший бродячим музыкантам парижского метро чудную мелодию, от которой сразу щипет глаза, а рука ищет в кармане монетку.  

Порок наказан, добродетель торжествует.

Набоков же хотел владеть всем, от начала до конца, открыто и дерзко, наслаждаясь, помимо главного, еще и превосходством пионера над домоседством. И поэт ведь, «заставляющий мечтать мир целый о бедной девочке моей». «Бедной» – чуточку он жалеет, но о чем? Пусть скажут специалисты.

      О том ли, что не позволил ей вырасти? Что пожадничал? Запер ее в клетке романа навечно? Есть в чем позавидовать «Доктору», и не только премии...  

Монолог желтого жилета/ Monologue d'un gilet jaune

– Политика – грязная вещь, – убежденно говорил N…, не допускающим никаких возражений тоном, с уверенностью видавшего вида. Но M… все-таки возразил, начав издалека:

– Сочтите грязь в политике болезнью роста, дорогой друг, – сказал он. – История учит нас... (приплел он для значительности), – что неизлечимыми казавшиеся болезни, в конце концов, находят своих целителей. Возьмите, например, сифилис – о, я вижу, сама мысль вам неприятна, но это всего лишь пример, – возьмите эту язву Европы и в особенности 19 века, поразившую нашу культуру от Мопассана до Ленина и ответственную за многие несчастья людей. Да, политика сейчас больна сифилисом, но ведь не значит, что так будет всегда? Где-то трудится и размышляет безвестный пока Флеминг, изобретая некий пеницилин, – да вот хотя бы мы с вами! Или вот еще пример исторической перемены: современные нравы не приемлют более педофилии, практиковавшейся, но практически не замечаемой еще в 50-х и в 60-х годах! Так и ныне грязь в политике считается нормой и даже почитается обществом как некая ловкость почти спортивная. Но это не значит, что так будет всегда! И доказательство просто: нам с вами эта грязь кажется чистой помехой и непродуктивной, а мы ведь к этому обществу принадлежим! Другими словами, мы с вами – вирус чистоты, тоже, так сказать, болезни, – иначе говоря, аномалии. И этот вирус – как и всякий – множится.

Чехов как медиум / Tchekhov comme medium

C «Улиссом» просто благодаря названию: сам автор дал ключ к сочинению, и пошло культурное распечатывание. Он ощущал некое в себе накопление, образование, складывание («еще неясно различал»). Возможно, сначала ключ дан самому автору.

Как дан был ключ другому автору, Фрейду: этот почувствовал личную правду «Эдипа». Обобщить – уже дело техники распечатывания.

Другие авторы не менее медиумичны и чутки к далеким звонам античности, но не столь категоричны. «Три сестры» (1901) Чехова – это, конечно, греческие Мойры или, возможно, римские Парки.

Клото прядущая, нитеводительница Лахесис... Атропос («неотвратимая») перерезает. Их тени спешат вслед за автором в Москву: он уже знает, но не верит. Впрочем, нить судьбы обнажилась в 1896-м: «Чайка» (поймать не получилось, сделал вид, что и не собирался... однако убиую подобрал...)

В 1904-м парадиз земной жизни – «Вишневый сад» – вырубает смерть.

Во Франции русские свои старческие дома так и называют: La Cerisaie.

      «Общечеловеческое» не исчезает, оно протейно, как протеин, и это зрелище вечно, театрально, вновь и вновь организуемо на новом (злободневном) материале вплоть до полного вылущивания первоначального текста. 
      Зрители идут и идут, инстинктивно, приговоренно, посмотреть – а везучим и всмотреться – и послушать пенье веретена.