Русский блоGнот

Tuesday, August 28, 2007

[над схваткой}




Текст дб привязан к поплавку известности; иначе он «на дне» (? чего?); но это образ рыболова, одиночки, а рыболовы не все;
театр – стадион – музей, – вот эволюция автора масс.
И это не шутка: массы создали свое искусство. Музыка «техно», собирающая до 30 тысяч людей; вечерний пробег через Париж нескольких тысяч роллеров сразу – новые феномены. «Быть вместе» как психическая ценность. Как потребность психики, создающая новые социальные формы.




И ведь записал, а сейчас не могу найти, где, имя киношника, у которого сюжет построен вокруг «пальто отца», которое тот носил во время оккупации, с пришитой желтой звездой. В наши дни его сын, надев то самое пальто, идет через ночной Париж, и попадает в лавину тысяч роллеров, едущих в противоположную сторону. Толкают, мнут, отрываются пуговицы. Потом опять все тихо и одиноко. И в зале нас сидело человек восемь.

В сущности, тут… Тут вот что-то как раз сущностное… сущее… сущий… Эпизод, конечно, привязан к месту и времени, но это как бы дверь, за которой уже ни места, ни времени, и там-то начинается невыразимое… Искусство-то в том и состоит, чтобы подойти, точнее, найти эту дверь. Она, собственно, мне и не-обходима, для этого-то мне и нужно искусство (и мое собственное, и других). Интересно, что изобрести эту дверь, выдумать ее из головы, практически невозможно, хотя бы я ничего не имел против.

Такое бывает ночью и в безлюдье. Если случается похоже настроенный собеседник, то это подарок судьбы и неба. А если такой собеседник – любимая женщина, то нет тогда ни границ, ни пределов (согласно человеческим меркам, конечно).

В городе тем временем идет вернисаж: озирание по сторонам, всех ли увидел и поздоровался, заметили ли другие и как отнеслись, телефончики, закусочки, давно вас не видели, знаете, что, я вам скажу, он в Голливуде, непременно пообедаем вместе, его книга весит больше килограмма. Портные, брадобреи, повара, парфюмеры. Задыхаясь, убежал по-английски.



Ну что ж, будем смотреть на земные дела со спутника, в крайнем случае, с самолета. Красиво, чисто, безмолвно. Для общения хватает попутчиков. У вечных вопросов достаточно злободневности: человек ядущий, зачинающий, наслаждающийся, постигающий, умирающий, и прочая, прочая, прочая… В Лурд съездить во внесезонное время.
[образ масс – таланта – гения]




[из письма]
…я могу ответить абсолютно искренне на любой твой вопрос, высказать совершенно свободно мое мнение (если оно у меня есть, конечно, – о многом я не думал, по невежеству или сознательно). Мой ответ может оказаться для тебя неожиданностью, то есть не подтвердить сложившийся у тебя взгляд. «Спросить другого» – одно из правил аскезы ( это слово значит «упражнение») при воспитании «разумной души». Даже самая очевидность нуждается в проверке, чтобы получить вес факта. В противном случае мы живем в потоке иллюзий и мнений.

Может статься, что ты живешь с иллюзиями на мой счет. Мне самому интересно, изменятся ли наши отношения после того, как они рассеются. Сохранятся ли? Вот в чем риск. Стоит ли он удобства и надежности отношений, – в виду моего возраста и все возрастающей пустынности вокруг уходящего.


Легкое потрясение: случайно увидел напечатанными тексты Монтана и Азнавура. Как, из нищеты сей можно сшить одежду? Голым достаточно и этого? «Томбэ ля неже… Падает снег... » – а им, наоборот, тепло.

Friday, August 24, 2007

Дневник существования

Встречи имели место во сне, и во снах приходит воспоминание об этих встречах, иногда любовных, я начинаю искать телефон, который был раньше, в предыдущем сне, чтобы позвонить, или пытаюсь вспомнить адрес. Так и сегодня снилось место, где жил «Евгений», но его «спустя год» там не было, а другой молодой человек сказал, что «Евгений» написал мне письмо, и он сейчас его принесет.

И вдруг: забытое сновидение всплывает и наполняет меня, и отрезает от «реальности»; и все мысли в каком-то беспорядке. Паника неясности.


~

Советская литература – как странное мелководье, бескрайняя лужа: идешь и идешь, и вода все по щиколотку, и становится ясно, что купаться тут не придется.


оОо


Понимание. То есть карусель причин и следствий вокруг меня и внутри меня, и чем подробнее, тем лучше.
Этаж общества, мой, определяемый моей наличной собственностью и благами, доступными мне и людям, которым я могу их доставить («положение»); числом людей: чем их больше, тем больше у меня власти.
Этаж иной, «моральный», занимаемый по другим критериям, – зыбким, призрачным, непроверяемым телефонным звонком.
Это место личных отношений, начавшихся «случайно», развившихся, умерших. Место «биологических» связей, – семьи, родственников и детей. Ради перехода на другой соцэтаж нельзя пренебречь, например, отношениями личными; иногда личные отношения нельзя предпочесть «биологическим».
Еще есть уровень физиологический: налетевшая простуда отменяет важную встречу, влюбленность уменьшает родительскую ласку (мою к дочери, например); адреналин мешает пренебречь приличиями, а дофамин позволяет быть беззаботным при виде счетов и официальных бумаг. И кто увидит коварство молекул моего тела, кроме бесстрастного сканнера? Как пройти мысленно путь от уменьшающегося гемоглобина до того дня и часа, когда дорогое мне существо почувствует страдание утраты меня – то есть моего тела, слов, уверенности в постижении мира, заведенного порядка повторений?
Ах, понимание. Взгляд на всё сразу. Хотя бы на секунду. Этот мгновенный рисунок на белом листе. Этот зеленый листик, брошенный ветром в шевелящийся муравейник. О, великая причина следствия. О, причина причины. О, великая причина всех причин.

~

Страдание солидарности.

Сны, которые я видел во снах: их вспоминаю во сне. И потом тщусь вспомнить, бодрствуя, пока острая болезненность предприятия не останавливает.

Смешать реальность с фантазией: прямая дорога к сумасшествию. Сказано, но не доказано; доказательство, вероятно, возможно, но пути назад из него нет.

~

Жак Росси, убийца Игнатия Рейсса.
Так, так.
Что меня от него отделяло? Не закрывавшееся между нами пространство, отсутствие притяжения. Встречи не приводили к «браку душ», к дружбе. Жаком одно время увлекалась Горбаневская, переводила его лагерные истории для РМ (еще имевшей свое лицо).


~

Прочитав довольно книг, хочется пересказать прочитанное, организовать конспекты в собственную книгу. Прочитано много и впитано так хорошо, что усвоенные мысли кажутся собственными.

Сравнить мышление с парусным спортом

С проповедью о. Алексея

Аббат М… попросил съездить с ним в Бретань «вторым шофером»: 350 км ему одному утомительны, он засыпает. Так мы и ехали: после ста км я его сменил, и он «упал в объятия Морфея», согласно дежурной шутке. Дождь лил проливной. Город Ламбаль, где есть «коллежьяль», – большой храм, управлявшийся в бытность капитулом (коллегией) каноников (священников-членов ордена св. Василия, живших все вместе при храме). Стены целиком реставрированные после бомбежек (англо-американских 44 года). Колонны и свободы хоров, по-видимому, уцелели (или перебраны).
Сохранилась часть жюбе 15 века, – стены, закрывавшей хоры со стороны нефа, теперь перенесенной в южную боковую галерею.
Поехали мы, собственно, за аббатом П…, африканцем, уезжавшим в отпуск в Африку. Теперь там и тут встречаются священники – выходцы из бывших колоний. Старательные, послушные, воодушевленные социальной значимостью роли церковника. Взрывы, порывы и даже «с нами Бог», – но всё это в меру. Нужна регулярность института, неуклонная повторяемость, терпеливое ожидание, когда люди отвернутся от телевизора, от велосипедных гонок (в этом году их комичность привлекла и меня: по одной программе диктор выкрикивает похвалы победителю, а по другой читают статью о его допинге… Казак Винокуров снят с гонок, и уехал в Монако, где он купил отель в доле с каким-то господином из советской Азии.
Мой аббат забыл записную книжку с адресом пресбитерия. На пороге церкви сидела симпатичная девушка. – Мадемуазель, вы знаете, где пресбитерий? – А что это такое? (В ее извинение нужно тут же добавить, что и мой компьютер не знал этого слова). – Дом, где живут священники. – Пресбитерий мы, наконец, вычислили сами.
На обратном пути машину вел, и с видимым удовольствием, молодой чернокожий аббат. Мы не остановились посозерцать, хотя бы издали, Монт Сен-Мишель, волшебный силуэт ушедших веков, теперь, конечно, законная радость туристов, но все же нам еще достается щемящей печали о недостижимом.
Я задремал, но меня разбудили в городочке Домфор: аббаты решили поужинать. Так и сделали. Когда мы насытились, я позволил перчик иронии: вот, отцы мои, в чем дело: остановиться на пять минут посмотреть на Mont Saint Michel времени нет, а полчаса на поедание пиццы – есть… – Все покряхтели, соглашаясь со справедливостью замечания.
Да это и не упрек, а констатация. Это главное содержание нашего века. «Фанатики» теперь в других странах, в других областях деятельности. И еще эти книги. После перемещения аббата С… пресбитерий отходит к мэрии за неимением священника на место кюре, – здания же принадлежат государству по закону 1905 года об отделении церкви. Муниципальной библиотеке такая «сумма богословия» в двести томов ни к чему, не по плечу.
И в самом деле, что делать с этими книгами? Где-нибудь в семинарии пригодились бы – хотя бы одному упорному латинисту. Аквинат с комментариями Булларта, св. Альфонс Гренадский, или вот: латинское издание Златоуста 1848 года. Два с половиной века. Недешево стоили тогда эти двадцать томов, не нужные теперь никому, и им угрожает помойка. У букинистов и на Блошином рынке много такого в состоянии заметно лучшем. А тут еще эти голуби проникали в незакрытое окошко, и покрыли переплеты пометом.

Да что там книги – люди исчезают, еще живые и неплохие, но уже не нужные, скучные, тусклые. Затхлый запах белья. Всё исчезает куда-то: тысячи, тонны, каждый день отряды мусорщиков идут по всем городам мира. Над ними реет знамя релятивизма, оттесняя жалкие, на первый взгляд, лоскутки сторонников неизменности.

~

Все-таки в старости есть своя прелесть: все возрасты мне ныне доступны, не как сцена и действие, а как части картины жизни.
И этот особенный опыт: угасание дочери. Возмущение инстинкта родителя, бесполезное, бессильное. Ей полагалось бы меня «заводить»: ну, что ты сидишь, пишешь, не едешь! Вон там концерт или гости. – Однако смерть обходит меня и с этой стороны и мне строит гримасы как бы из будущего: вот твое биологическое продолжение вянет раньше тебя, любезный.
Опять эти нитки-нити существований разных и многих людей рядом со мною или неподалеку – соединяются в ткань – в странную ткань моего текста.
С дочерью мы навестили ризничего Роже, который бывал к нам дружелюбен и не затруднялся открывать большую дверь церкви Нотр-Дам, чтобы нам избежать ступенек с нашим медицинским креслом. Он вдруг исчез; оказалось – его разбил паралич. Потерял он способность речи. На наши звонки дверь он не сумел открыть, ключ протянул в окно. И оживленно мычал. Мари улыбнулась и вышла на миг из своей немоты, смягченная тем, что и бойкий Роже, «живчик», теперь тоже был в кресле. «Как и она».
«Я, как и они; они, как и я», – какие могучие, емкие формулы! Жизнь России ХХ века вся в нее уместилась: «я, мы, как и все советские люди». Неужели липкий ком муравьев не разделится на индивидов? Вот и опять нашелся спортсмен сплачивать всех обратно куда надо. О личности еще нельзя надеяться. Личность, облик, личина, калька латинского персона, что значит «звучащий через», – через открытый рот маски, голос, внутренний голос, у которого свой Источник. Голос молчания, становящегося нестерпимым, и тогда «мы» и «они» счастливы слышать хотя бы суфлера (то есть дующего, шепчущего), – Хитлера, Джугашвили и всю грязь тирании, – а начальникам «мы» и «они» дышат в затылок, напирают и требуют распоряжений. И те их отдают от всего жестокого сердца. Круг, и до чего порочный, и никак из него, никак.
Кромки, резцы, коросты.
Что же мешает признать их окончательный «реализм»? Согласиться, что так и есть, что такова природа вещей, что другое эфемерно, что добро и любовь – беспочвенная мечта? Другое воображаемо, мыслимо. Но разве этого мало? Разве не родственно невозможному, но мыслимому Иисусом в толпе потных грязных солдат? Мыслимое невозможное есть часть наследства. Вполне усвоенная, например, Паскалем.
Но если взглянуть на самый инструмент мысли: почему он работает время, а потом вдруг отвлекается от своего предмета, словно насытившись, не придя однако ни к какому результату и заключению?



Девиз Декарта: larvatus prodeo. Je m’avance masqué // Иду вперед скрываясь.
(в: Robert Champigny. Méditation seconde. Статья об этом мыслителе в ж. Mousseron, выходившем в тюрьме г. Пуатье; его мне подарили как раз во время моего посещения тюрьмы в 2002 году, когда я жил в городе «приглашенным писателем». И только сейчас случилось открыть журнал и полистать. На встречу записалось тридцать человек, но администрация допустила двенадцать. Молодые, энергичные, предприимчивые, по их утверждению – все невиновные, они моих не читали. Им интересно было поболтать между собой и повидать человека из внешнего мира. Единственный начавший читать «Обед на побережье» оказался пожилой мошенник и комбинатор…




Подробные титульные листы пушкинского времени…
Он мог бы читать эти книги. Впрочем, богословие осталось в стороне (или досталось крохами цитат из других авторов).
Помнится, Алексей Князев, ректор парижского богословского института, говорил в проповеди: «Пушкин не знал Серафима Саровского… прошел мимо…»
80-е годы мы прожили в домашности и былинности трех богатырей.
Впрочем, Серафима, которого мы знаем (Чичагов, Мансуров, Мотовилов, Нилус…) еще не было. Святость нужна была как подтверждение верности монархической идеи.
[Один сановный иерарх раз двадцать сказал и написал: «Есть веские основания полагать, что Николай Второй назвал наследника Алексеем, мирским именем Серафима Саровского». «Веские основания» так и остались важным надутым намеком, пока ему не объяснили, что святой был крещен во младенчестве Прохором.
Веские основания… вообще всякая торжественность, важность отдают протоколом, китчем, театром. Всякая «значительность, умное, красивое»… китч как прием лежит в основе сатиры.]

В той проповеди отец Алексей говорил об одиночестве, неотделимом спутнике святости. Вообще святые всегда одиноки, даже окруженные людьми: там, где они, уже нет никого. Потом был, как обычно, чай в столовой института, где разговор продолжался свободный. Я предложил свои «фундаментальные» темы тех лет: разрыв и война, например, между пророком Илией и пророками школы, обученными пророчествовать. Вот-де вечная проблема призвания и профессии, личности у Бога и института на зарплате. И что надо быть с призванным и стоять насмерть, поскольку профессия, институт всегда стремятся уничтожить выскочку. «Так нельзя думать! – неожиданно сказал о.А. – Вы останетесь в полном одиночестве!» В столовой за чаем он предостерегал от того, к чему только что призывал в церкви!

~

Человек есть то, что он говорит; его мир таков, как он говорит.
Как говорим, так и живем.

~

Сказать по-другому: не убийца, а жертва пульсаций; не жертва, а попавший в дурной момент в дурное место. Язык науки, понимания ведет в конце концов к цинизму, – цинизм в отсутствии морали, запрета? Особого рода цинизм.
Не убийца, а жертва подсознания; не убийца, а своего рода предприниматель, инициатор, капитан особой индустрии.

Среди трав, загорая в поле. И небо голубое, и ласковый поглаживающий спину ветерок. И зернышко, попавшее под страничку и вставшее бугорком.

Вести дневник существования, тем или иным способом. Вот и всё.