Русский блоGнот

Friday, November 05, 2010

Наследие Галилея

– Ах, продолжайте ! – сказал я, взволнованный. Р. сидел неподвижно.
– Так вот, представьте себе, господин, я, столько времени потративший на изучение жизни Галилея… Вы ведь слышали о его реабилитации Ватиканом в 1994-м году? Я имел к этому отношение. Я готовил досье.
– Слышал, конечно, хотя и не мог понять, как это приговоривший может реабилитировать свою жертву? Сказать: я вас мучал напрасно? Я вас зря убил? Максимум, что может сделать тут судья неправедный, это покаяться перед Богом и попросить прощения у жертвы… И принять приговор, который ему будет вынесен.
– Вы хотите максимума, Николя… А я вам скажу… я вам скажу о другом, может быть, потому, что вы иностранец… Вы понимаете, что со своими нельзя говорить? А если нет, то вы сейчас поймете…
Руки его дрожали, и так, что ему пришлось их соединить, чтобы поднести чашечку кофе ко рту.
– Так вот. Готовя дело Галилея, я, конечно, вошел в обстоятельства его встречи с Алессандрой Боккинери, – вы, возможно, знаете, что эта дважды вдова появилась у него в Арчетри, где ему предписано было кончить свои дни и где он их кончал. Он медленно становился слепым, и молва радовалась тому, видя тут опровержение его опытам с телескопом, которыми он навел на себя гнев инквизиции. Не сказать – Ватикана, потому что среди ученых иезуитов у него оставались приверженцы, и сам папа Урбан, повторивший его опыты, с ним соглашался, – но у бедного папы был и другой опыт, – он видел полеты, иначе говоря, левитации Джузеппе да Копертино, монаха, во время мессы. Состояние этого Папы – ключ ко всей современной истории. Я видел подлинные протоколы, подписанные папой и утонувшие с тех пор в ватиканском спецхране, – об этих левитациях.
Я пристально смотрел на него. Типичный эрудит – в своем небрежном пиджаке, но еще с претензией на парижский тон, – с галстуком-шарфиком вокруг шеи.
– Так вот, с тех пор образ Алессандры мне казался особенно привлекательным. Да, думал я, почему бы и нет, почему бы судьбе не послать Алессандру – эту нежную умную женщину лет 35, потерявшую мужей и находящую удовольствие в ученых разговорах, – Галилею слепнущему? Я находил это весьма романтическим и трогательным, и настолько, что однажды, гуляя здесь среди деревьев Люксембургского сада, я вообразил себе возможность, так сказать, повторения…
Он задумался. Я не тревожил его.
Он вдруг встрепенулся :
– Вы знаете, тут мне мнится боттичелевский образ: весна провожает зрелость на тот свет… как бывает, что юная сборщица винограда складывает нас в корзину… Слушайте, я абсолютно успокоился. Вы догадываетесь, почему я болтлив? Нет? Вчера меня вызвал лечащий доктор… Часы поставлены, дорогой друг. Так вот, не знаю почему, но мне захотелось с вами поговорить. А теперь я вас покину.
Он встал и пошел к выходу довольно поспешно. Вероятно, он заметил кого-то сквозь стекла кафе. Но он не успел дойти до выхода. В кафе стремительно вошла женщина, и я ее сразу узнал. Это была М… С нею и я был, так сказать, знаком, но это ничего не значило. Раскланиваться с нею – так что же, весь литературный Париж с нею раскланивался – хотел бы, по крайней мере, хотя и тут происходил отбор. На мой бонжур М… отвечала. Но уже фраза «как поживаете» оставалась незамеченной, и я далее не отваживался.
Сказать ли, что М… красива ? Начать с этого, разумеется, можно. Продолговатое лицо, черные взлетающие брови, и глаза – темные, почти изумрудные, вдруг сыплющие искры в момент воодушевления и удовольствия… Но если бы только это… Сам силуэт тела, этот образ магического кувшина, чью линию творец провел, наслаждаясь, – и вот он, от плеч до стоп. В обществе моего знакомца однажды, по случаю какой-то премии, в общем разговоре, она стукнула меня по-приятельски по плечу, одобряя, вероятно, мое высказывание, – и как мне описать этот удар тока? Все мое тело встряхнулось и… Но М… уже отвернулась, и уже говорила с каким-то лауреатом на языке, которым я владел, увы, недостаточно… Но эти тридцать сантиметров, которые нас разделяли, потом сорок, потом пятьдесят и метр…
А теперь она расцеловала моего знакомца. Было ли это наградой за «поставленные часы»? Но если так, то все справедливо?
Они вернулись к моему столику.
– Вы ведь знакомы? – сказал мой знакомец скорее утвердительно.
– О да! – сказала М… и приблизила свое лицо к моему, предлагая парижский обряд встречи знакомых. Шелковистость ее щек и прохлада их. Мы коснулись друг друга. Я боялся, что она почувствует мой трепет, – а она и почувствовала, но вовсе не удивилась. Р… смотрел на нас внимательно, но отчужденно.
– Так вот, Алессандра… – сказал он. – М…, слушайте, мы ведь много говорили о ней. Осталось проверить одну важнейшую подробность – и я не успеваю, увы… Нужно установить – а к тому есть предпосылки – что Алессандра появилась у Галилея вследствие… впоследствии… короче, потому, что ее исповедником был папа Урбан… Ее появление у заключенного – точнее, у ссыльного – это своего рода просьба об извинении… Окей ?
Он отдыхал, полузакрыв глаза. Я не мог отвести взгляда от профиля М… Она отвлеченно посасывала кока-колу через соломинку. Был тот час, когда это кафе напротив Люксембургского сада пустеет. И скоро ему закрываться.
– А теперь я поеду домой… – сказал вдруг мой знакомец. – Кажется, сыро.
– Я тебя отвезу, – сказала М… И повернувшись ко мне, добавила : – Мы увидимся, не правда ли? У Р… есть ваши координаты ?
Жизнь моя продолжалась. Нужно признаться, что М… в ней присутствовала – образом, костюмом, который мне казался похожим на какой-то прохожей, ее жестом или запахом духов, который я ощутил в день нашего прощания. Или – изредка – снимок в газете, как правило, на заднем плане, без ее имени в подписи, но было ясно, что ее приметил и ею увлекся фотограф. И всегда лицо ее было иным.
На снимке вечера, посвященного памяти Р…, она присутствовала. Задумчивая и мягкая. Я туда не пошел. Это собрание было официальным, и делать там было нечего. Ближе к файф-о-клоку мне захотелось движения, и я спустился и вышел на улицу, покрытую листьями платана. Они скрежетали, влекомые ветром. В привычном кафе все притихло в час перед последним натиском ужинающих. Были свободные столики для завсегдатаев, зашедших на рюмку или чашечку. Я уселся, спросил кофе и раскрыл свой портфель, желая вынуть чтение и, может быть, лист бумаги что-нибудь записать. И вдруг закашлялся. Отдуваясь, я вытирал еще губы платком, как дверь открылась, и в кафе быстро вошла М… Никогда я не думал, что женщина может быть настолько красивой. И грациозной и грозной одновременно : ноздри ее раздувались от быстрой ходьбы, но были тонкими и казались принадлежащими примчавшейся лани. Странным было ощущение чего-то упавшего внутри меня, словно эта встреча знаменовала особенное.
– Здравствуйте, – сказала она улыбаясь, голосом нежным, любящим, которому никто не мог бы противостоять. – Вы так смешно кашляете! Но это… пройдет? – сказала она вопросительно. Вдруг я взял ее руку и погладил тонкие пальцы, прохладные, и поднес ее запястье к губам, почему-то зная, что это позволено и даже, так сказать, предопределено, – с тех пор, когда органист в безлюдной церкви, в Нормандии, испуганный, вероятно, моими рыданиями, вдруг отозвался безумными аккордами и хрипами фуги Баха. И тогда выделилась из хаоса звуков – мелодия ласки и прощения. М… смотрела внимательно, не отнимая руки.