Дневниковое (июль 2010)

А ведь тоже приятно: почитывать то и это, и вспоминать еще прочитанное и увиденное (лучше один раз увидеть…), и затем жонглировать мыслями мыслителей и цитатами в цитатах… Составляя лениво свою картину мира, страны, отрезка истории… Более или менее последовательную… (и оплачиваемую ? – нет, не всегда…) Как и популярная песня, теория не должна переходить границу, где кончается китч (общезначимые красивое и истинное) и начинаются тропинки одиночек… Идти по тропе неуверенности…

Кажется, только в естественных науках есть еще островки-острия, где китч невозможен…Так, переливая из сосуда в сосуд, достигается ценность содержимого. Ибо если химик говорит «нейрон» и «серотонин», что с этим делать писателю ? Это не его материал ! (говорят ему) Он смотрит по-другому, и видит (случается).

Войти в берега свои.
Половодье юности достало туда, где летом уже не бывать, куда осень зрелости не заглянет, где профессору повторений нечего делать.

Энергия… «исходящая изнутри ((тела, существа)) способность действовать» (Аристотель, а напомнил Карло Гадда)…Исходящая изнутри… И вот, всё меньше исходит… Затухание колебаний маятника… протухание, наконец.

Отделяется, снимается слой… университетский профессор не чувства испытывает Петрарки, а чувства свои другого рода, – радость от удачи находки текста, смысла, предваряющую удачу карьеры. Благосклонное вниманье Лауры к поэту, благодаря колбе и змеевику учености, превращается в аплодисменты докладчику на кафедре. Есть еще превращения менее зримые: озабоченность книжного торговца тем, что сонеты сегодня не очень «идут», несмотря на красивые обложки и печать типографскую. Великий бессмертный приносит ему менее удовлетворения, чем убогий романист из супермаркета.

А словесность наложила свой отпечаток, он в подходе к материалу: писатель одинок перед своим жизненным опытом любого рода: он видит рожденье и смерть, свободу и рабство, любовь, и он видит их, будучи подвластен им, испытывая сам их: любящий, ему выпало наблюдать сейчас смерть, и она кажется ему не столь ужасной… порабощенный, он видит болезнь, и тогда она кажется ему избавлением…

Слабость писателя (трусость) в том, что он назовет малодушно имя предшественника, коллеги. Представьте, что землепашцу надоело выращивать новое зерно, и он пошел бы вынуть пакет готовой муки, – зачем, мол, возиться! Так и писатель: вот вам Толстой или Чехов. И публике, в общем, спокойнее кушать: не идти по тропинке за кем-то, в ком нет уверенности (да и сам-то идущий уверен ли ?), а лучше ехать в автобусе бестселлера. Не беда, что в никуда, а точнее, к месту встречи обменом мнений, точнее, обмену знаками, что живы и что вместе пока еще на земле. Вот где трудность и риск.

Писатель-то может позволить себе медиумизм – некоторый, относительный, культурный, «когда строку диктует чувство» (вот я и попался: не правда ли, стало легко и просторно, когда из моего пробирания неизвестно куда мы вышли в просторный зал: Пастернак, 1890-1960, и т.д., – и наш нищий и грязный 2010-й, этот тыкающийся в «будущее» слепой червь, даже в общем-то и не нужен: столько веков прожито до нас, столько лет, сколько зим, давайте тут и останемся, в освоенном прошлом и тем более недавнем, и уже не опасном (неизменном).

И однако…
Сегодня Карло Э. Гадда, эрудит, чтимый-читаемый в ночные часы, помогает мне мыслить; но вглядываться в события 64-года – где-то в Сибири, среди снегов и людей и ситуаций для меня тогда совсем новых – тут нужна подготовка, а не товарищ и провожающий (конвоир?)

Писатель – тот не труслив, кто подобен врачу и священнику, он имеет право войти в любое положение человека любого, оставаясь в пределах досягаемости (чувства, мысли).

Речь не мальчика, но мужа. Игривость отходит – игра слов, например, как часть/возможность игривости. Мысль наступает, приходит, рождается, не зависящая от случайности фонетики рифм… Излучаемая предметами и событиями, которыми жонглировать – да и просто переставить местами – нам невозможно.