Ара Мусаян. Александр Зиновьев: что запомнилось

Эмиграция, особенно российская в эпоху коммунизма, подобна небу для землянина, прикованного к земному шару тяготением (как житель Ибанска – принуждением к жизни на родине), и где каждый избранник-изгнанник в глазах соотечественников – светило. В этом плане, величина Зиновьева среди звезд – из первых. Как эмигрант рядовой, но читатель "Зияющих Высот" сразу после их выхода в свет, я хотел бы поделиться воспоминаниями об эмоциях, вызванных первым прочтением, и о монументальной фигуре самого автора.

"Эта книга составлена из обрывков рукописи, найденных случайно, т.е. без ведома начальства, на недавно открывшейся и вскоре заброшенной мусорной свалке. На торжественном открытии свалки присутствовал Заведующий с расположенными в алфавитном порядке Заместителями. Заведующий зачитал историческую речь, в которой заявил, что вековая мечта человечества вот-вот сбудется, так как на горизонте уже видны зияющие высоты социзма. Социзм есть вымышленный строй общества, который сложился бы, если бы в обществе индивиды совершали поступки друг по отношению к другу исключительно по социальным законам, но который на самом деле невозможен в силу ложности исходных допущений. Как всякая внеисторическая нелепость, социзм имеет свою ошибочную теорию и неправильную практику, но что здесь есть теория и что есть практика, установить невозможно как теоретически, так и практически. Ибанск есть никем не населенный населенный пункт, которого нет в действительности . А если бы он даже случайно был, он был бы чистым вымыслом. Во всяком случае, если он где-то возможен, то только не у нас, в Ибанске. Хотя описываемые в рукописи события и идеи являются, судя по всему, вымышленными, они представляют интерес как свидетельство ошибочных представлений древних предков ибанцев о человеке и человеческом обществе.

Ибанск, 1974 г."

Вот, наверное, с чего начиналось знакомство большинства из нас с Сан Санычем (и хозяином Шарика, как мы об этом узнали из некролога, опубликованного в "Русской мысли"). Но шутки в сторону! Перечитывая тридцать лет спустя эти чем-то поистине ошеломляющие строки, представляется очевидным, что подлинной стихией Зиновьева все же была словеность, а не теория, и не вполне справедливыми поэтому кажутся высказывания о нем сегодня, как о потере для "отечественной науки". Конечно, в какой-то степени, он, возможно, и верил в свои доводы, прогнозы, построения, но по тому, как он их особенно не отстаивал, можно предположить, что он осознавал в себе скорее сатирика, чем теоретика. В этом и основное, на мой взгляд, отличие Зиновьева от современников. На самом деле, мало кто из диссидентов (кроме разве Бокова) применял оружие смеха в борьбе с ненавистным режимом. Во всяком случае, Солженицын (за покушение на икону которого был в свое время уволен с работы – уже на Западе – тот же Боков и подвергнут анафеме его собрат по юмору Бахчанян), им не злоупотреблял. А что может быть разрушительней для грубой силы, чем юмор, ирония, насмешка. В этом смысле, Зиновьев выступает как продолжатель Салтыкова-Щедрина, Зощенко, раннего Эренбурга, Ильфа и Петрова. К сожалению, вся книга не выдержана в стиле этого краткого предисловия, где логический и художественный моменты слиты воедино. Пришлось довольствоваться чередованием пассажей самой веселой фантазии с теоретическими выкладками, требующими совсем другого настроя.

Второе мое воспоминание связано с выступлением Зиновьева в парижском Доме химии вскоре после его выезда из СССР. Философия – дело публичное, и Зиновьев по окончании чтения пригласил публику к обмену мнениями. Однако зал с несколькими сотнями присутствующих – не уголок Афин, где вокруг Сократа собиралось полдюжины его сограждан. Не знаю, присутствует ли в каком-либо из его трудов услышанный мною в тот вечер и никем особенно не отмеченный довод, близкий к моим собственным умозаключениям того времени: коммунизм победит, но эта победа ознаменует его же окончательное исчезновение с лица земли и наше от него избавление, точно так же, как гибель пораженного раком организма означает гибель самой злокачественной опухоли. Было что-то незавершенное в этой мысли, и можно лишь сожалеть, что в тот вечер никакое встречное выступление не позволило более основательную постановку вопроса, ибо, в самом деле: что от того, что рак гибнет вместе с больным организмом? В приемлемом виде идея должна была бы выглядеть скорее так: "победа" коммунизма не означала смерти ни того, ни другого, а превращение их в нечто новое, подобно тому как лягушка в сказке оборачивается Василисой Прекрасной (после испытания, которому она подвергает царевича – т.е. после момента противоречия между ними). В стране диалектики невозможно было иначе выделиться среди коллег, как ценой возврата к формальной логике, где есть "да" или "нет", но не их живое единство. Но и эта чисто волюнтаристская научная позиция – лишь дополнительное указание на то, что теория для него, в общем-то, вторична по отношению к публицистике и, в конечном счете, политике.

Однако самым решающим для автора этих строк – в плане оценки философской позиции Зиновьева, но и философии как таковой – стал совершенно "сюрреалистический" эпизод телевизионного поединка во время литературной передачи Бернара Пиво "Apostrophes", состоявшегося между Зиновьевым и – догадайтесь, кем – Борисом Ельциным – в марте 1990 года. О, боги философии! Зачем вы допустили такое? Никогда прежде так не позорилась она, признав открыто, перед миллионами, свою беспомощность перед политическим. О, срам, который уж ничто смыть не поможет! Две тысячи лет скрывала она его во тьме рукописей, книг, библиотек, и вот, по оплошности или чрезмерной самоуверенности одного из своих, позор вышел на телевизионные экраны. То, как Зиновьев сдавал, с начала до конца, под предвидимым голым натиском незаурядного, правда, аппаратчика – на кануне краха советской империи! – для уважающего себя или, скорее, питающего еще какие-то иллюзии, философа, было самым удручающим зрелищем. С того дня у меня возникло глубокое подозрение, что, как уже у Канта, у Маркса (и общим счетом у всех пост-кантианцев кроме Гегеля) деятельность, практика, довлеет теории, предшествуя ей, а не наоборот; и что философия со времен приговора Сократу как бы бессознательно усвоив урок, пошла на исторический компромисс с политической властью, под конец став ей открыто на службу как идеология. Что, следовательно, должно преодолеть, либо с ней порвать.

И это подводит меня вплотную к комментарию страницы интервью, озаглавленной "Лекция Александра Зиновьева" ("Русская Мысль" от 19 мая), на самом деле как будто неплохо резюмирующей самые последние воззрения Зиновьева. Поражает как раз значение, придаваемое Зиновьевым идеологии? Последняя выступает в качества основного момента по меньшей мере двух "решающих факторов комплекса причин, приведших к краху советской системы": идеологическая война, навязанная извне, и внутренний кризис идеологии. Как немецкие классики чувствовали себя обязанными, наряду с чисто философскими трудами, предлагать свои личные соображения в области тогда "модных" естественных наук, так в наше время модна социология. В его понимании, государство – частный случай созданного им понятия "социальной организации". Возникает впечатление, что Зиновьев никогда не сталкивался с понятием "геополитика". Но ведь небезразлично, что социальная организация, возглавляемая Чингисханом, рождалась в степях Монголии, что, видимо, определило завоевание ею соседних более благоприятных для человеческого существования территорий Азии, и так вплоть до Европы; что Египет возник в долине Нила, и это определило его последующую историко-политическую судьбу как владыки данной территории. Отсюда и превратное понимание сущности идеологии: вместо того, что она есть в действительности (например: орудие холодной войны), Зиновьев мыслит ее как самоцель.

В конце жизни выступления Зиновьева имели двойственный характер: формально научные, на деле сугубо политические, в рамках традиционного отстаивания державных интересов России. "Научные" аспекты этих выступлений анекдотичны и являют лишь ностальгию их автора о временах былых, когда еще верилось в силу философской мысли и ее роли в политике.

Ара Мусаян

Париж, 30 июня 2006