Из письма к A[rkadiu].R[ovneru].

«Солилок» записан во время моего христианского фундаментализма, а он, боюсь, не high way [ровная дорога]. Это было 13 лет пощения (по «Добротолюбию», т.е. голодания), упражнений на самоуничижение и проч., вся программа Лествичника, Гран Шартреза и собственных изобретений. И богооставленности, наконец.
В нем есть два маленьких моих открытия: эволюция Хевы к Яхве, и повторение/отражение ее в христианстве; и смысл приснодевственности Марии. Вечная девственность Марии имеет смысл! И огромный! Если Бог даст – я перепишу когда-нибудь «Солилок», смягчая идеограммическую сторону дела, очеловечивая, приближаясь к тому, как было «на самом деле». Вообще это не произведение, а буй для памяти, когда сия начнет отказывать. В настоящем же виде – это должен быть «Робинзон Крузо» со своими дикарями и пятницами, но погруженный «в историю».
В конце ХХ века я жил как человек средневековья, или почти как. Время восторга и крайнего страдания. Немыслимой густоты бытия. У меня по нему ностальгия, какая бывает у бывших заключенных, солдат, вообще переживших крайние состояния. Конечно, я жалею о своем «доверии к традиции»: она живет своей жизнью и прямого «опыта» принимать не может, хотя бы и называла те же имена. Она пересказывает, например, распятие Христа устами преподавателей, но они сами предпочитает мягкую постель и вкусную еду. Пеньковую веревку Франциска сменил шелковый шнурок францисканцев. Разница радикальная. Поразительное в том, что находятся францисканцы, возвращающиеся к веревке! (аббат Пьер во Франции, например). Но в целом «предание», храня, конечно, «информацию о начале», «начало» предает. Я убил массу времени и сил на «функционеров традиции» (попов), простых «заполнителей» социального статуса, убеждая себя тем, что это «новые-де язвы Христа», которые, подражая ему, надо принять и нести. Сегодня я думаю, что нужно было немедленно от них бежать, слушаясь ап.Павла: «ни с кем не советуясь, ушел в пустыню»; как и от всего института (который меня никогда и не принял, опасаясь «протестантизма», сумасшествия, ереси).
Но нельзя в одноместности жизни и времени «вернуться и попробовать другой путь». Интересно, что я думаю также подчас: нужно было ехать в Америку, следуя зову и логике радикального освобождения от совдепа, продукта Европы; я застрял во Франции среди владельцев «национального достояния», они заняты инвентаризацией имущества всякого рода, культурного и экономического. Для свободного слова и дела места не остается. Но тут насчет Америки ты, быть можешь, скажешь иначе…

Сейчас моя жизнь очень связана с психическим угасанием дочери Марии. С декабря месяца 2004 я шепчу иногда себе: тсс! Ты привык к тому, что дела не поправишь, и «плохо» стало нормой; а вот, оказывается, может быть хуже. Я как человек, который сидит на берегу и видит, что другой тонет. И ничего нельзя сделать. И даже нет минимума солидарности ни с матерью ее, ни с холодными медиками, ни с дирекцией приюта. Какой-то индивидуальный Аушвиц для одного инвалида, – говорю я себе в моменты отчаяния. Только две-три женщины из персонала еще ее жалеют. Мои попытки организовать жилище в Париже, куда я мог бы привозить дочь для отдыха, не увенчались успехом, на письма мэру, премьер-министру и пр. пришел один и тот же длинный ответ на симпатичном бланке с веселым парижским гербом-корабликом: вас таких много, господин. И пока превратить ситуацию в «литматериал» не удается, а другого способа преодоления ситуации не знаю.
Но вот тебе рассказать – уже кое-что.
После фундаментализма моим методом стало отсутствие всякого метода. Пишу, что в голову взбредет, принимаю любые ситуации и создаю, какие могу. Единственный ограничитель – не ранить другого намеренно.